<<назад в раздел "Переводы"

БЕНДЖАМИН УАЙССМЕН

 

ДОРОГОЙ ПОКОЙНИК

 

Посвящается Эми Герстлер

 

Итак, перекличка. Огроменное, сердечное спасибо папане, мамане, сеструхе (Марри, Грасии, Джулии), моим дражайшим коллегам и просто классным друзьям Лизе Анне Ауэрбах, Чарльзу Бакстеру, Бернарду Куперу, Рою Дауэллу, Дане Дафф, Дэвиду Хамфри, Тому Кнечтелу, Кейт Кнат, Питеру Когдеру, Джиму Крусоэ, Тимоти Мартину, Рене Петрополусу, Дари Питтману, Трейс Роузел, Эми Шолдер, а также Ире Силверберг, Алексису Смиту, Таддеушу Строде, Линн Тиллман и Кристоферу Уильямсу. Я очень ценю вашу любовь и мозги. Отдельное спасибо Эми Герстлер, Деннису Куперу и Лейн Релиэа, которые досконально изучили каждую строчку этого сочинения.

 

 

"Не так уж сложно выказывать свою любовь, но, слава богу, в один прекрасный день своей несчастной жизни вы непременно почувствуете – просто и без прикрас – что такое любовь и как она любит поступать с людьми".

Роберт Вальзер

 

НА ВЗВОДЕ

 

Ты возвращаешься домой после ужасного рабочего дня. Ты не хочешь говорить, чем ты занимаешься. Ты говоришь: "Ничем". Это слишком больно, слишком серо и ничтожно. Ты говоришь: "Я должен уволиться. Они хотят вышвырнуть меня вон, я знаю". Ты идешь по улице, а люди лезут вперед, чтобы затем встать столбом прямо у тебя перед носом. Не говоря ни слова, ты хочешь обойти их, но это повторяется снова и снова – во второй, третий, четвертый, пятый раз. Люди, которые выходят на улицу просто пошляться, конечная цель их маршрута неизвестна. Несомненно, все они куда-то идут, но странная траектория их шагов свидетельствует о беспорядочности движения. Они плетутся перед твоим носом и останавливаются. Смотрят на часы, шарят по карманам. Ты говоришь: "Я что-то забыл?". Да, говорят они, мы что-то забыли, но не можем вспомнить что. Ты говоришь: "Какую-то ерунду. Проживем и без этого". (Купить собачий корм). Они глядят в небо. Не забыть поблагодарить  природу. Пять тысяч лет назад все это уже было: небо, деревья, грязь и снова небо. Природный эксклюзив. Повсюду огромные, опасные животные и голые люди, дерущиеся палками и камнями. Вокруг волнение. Все это время ты стоишь там – неподвижный, как айсберг, который вдруг застыл на одном месте. Мы не одинаковы. Между нами такие большие различия, что очевидно: некоторые явно произошли от пресмыкающихся. Тебе хочется зашипеть, загудеть или бросить что-нибудь типа "двигай" или "с дороги, молокосос". "Молокосос" – отличное слово, хотя и вышло из употребления. Теперь никто так не говорит. Тебе хочется двинуть этому человеку, врезать ему, отделать, как котлету. Ты пытаешься обойти его слева – и он тут же берет влево. Пытаешься справа – и получаешь локтем. То это мужчина (кашель, перхоть, портфель) с выточенным, как у ящерицы, лицом, то снова мужчина, сильно смахивающий на бабу, то грузная старуха, которая имеет пугающее сходство с Родом Стайгером. Вот ты наталкиваешься на троицу пожилых дам – толстых и угрюмых. От этих постоянных свидетельниц болезней и смерти исходит что-то зловещее. Потом появляются дети, которые носятся по тротуарам и своей анархией нарушают жизнь. Они отворачивают все гайки, которые старательно завинчивают взрослые. И дай бог им успехов, но только не когда они встают прямо перед твоим носом и преграждают путь. Дудки. Часы продолжают тикать. Ты это чувствуешь. Ты натянут, как резиновый. Люди – создания, движущиеся вперед. Остановить их, значит уничтожить. Они быстро ржавеют, гниют и сворачиваются. Кажется, ты можешь снести эти преграды на своем пути. Не это ли одно из прав человека? Но ты не можешь, потому что это невежливо, неуместно, невозможно. Ответом будет еще более быстрый и жестокий удар, еще более медленная и страшная смерть. Какой бы ни была глупой и несправедливой вежливость, в большинстве случаев это необходимость, которой следует строго подчиняться. В нашем и без того сером мире не нужен специальный надсмотрщик, который бы следил за тем, как люди добираются из пункта А в пункт В. Так что ты останавливаешься и делаешь глубокий вздох. Воздух в грудной клетке на вкус, как зимняя дыня. Возможно ли это? Он зеленый и сладкий. В горле влажно, грудь наполнена воздухом. Выдох. Ты здоров. Ты жив. Это помогает, отвлекает, но после двацать третьей по счету дорожной пробки тебе уже ни что не поможет. Люди. Ты открываешь рот, рубишь правду-матку. Разве можно быть злее, чем ты сейчас? Люди, они как черви. Ты думаешь: "Я в бешенстве. Я закипаю". Ты думаешь: "Я думал, что стал терпеливее с тех пор, как закончил школу". От этой раздражительности были одни проблемы: заполучил репутацию брюзги, психа, вспыльчивого человека. Тебя пугались, а теперь ты стал спокойным, невозмутимым – по крайней мере был таким, пока не начались вот эти проблемы. Был период, когда ты хотел вернуть ее, эту ярость, потому что думал, она сделает тебя сильнее. Люди убегали. И возвращались с подкреплением. Безумная версия тебя самого, как пьяный дурак, могла бы чего-нибудь сделать. И делала, но все, чего ты добивался, было пародией. Ты копал ямы самому себе. Ты наломал столько дров. Ты потратил кучу времени, чтобы их разгрести. Терял друзей, жег мосты. Выложил своим врагам все, что о них думаешь. Они мотали на ус и лишь улыбались в ответ. Но никто даже не ударил тебя. А ты надулся, как индюк, заважничал на пустом месте. Стагнирующий горожанин. Теперь, когда ты входишь в комнату, на тебя смотрят так, словно у тебя вся рожа в говне. А она и есть в говне. У меня сраная рожа, говоришь ты, сраная башка, сраная жопа, сраные мозги. Ты устал об этом думать. Но эти мысли сопровождают тебя до самого дома. Ты поднимаешься по лестнице, заставляя себя ни о чем не думать. В прихожей воняет, как всегда – бульоном из мороженного, жирного мяса, сдобренного едкой, омерзительной мочой. Запах бьет прямо тебе в мозг, как смертоносные испарения. Твои бедра – такие бесформенные и дряблые – тебя никогда не подводят. Скоро лето, и все будут ходить в шортах. Ты говоришь, даже толстяки, эти быки весом триста фунтов, выглядят в шортах лучше меня. Я, как студень. А они крепкие и мощные, кожа на брюхе упругая, натянутая, словно на гигантском барабане. Ты говоришь себе: "Я потасканный, щуплый, хлипкий задрот", и лишь одно тебя радует дома –  ты наконец-то съешь любимое печение. Отчего-то это наслаждение кажется тебе беспредельным, как и вышеупомянутые муки. Ты знаешь, какой у печенья вкус. Ты пробовал его сотни раз. Это большие треугольники размером с ладонь, внутри – сладковатая вишневая начинка. Можно сказать, что это небольшой персональный пирожок. Тебя радует все, что с ним связано: успокаивающий, умиротворяющий запах теста, густота вишни. Ты ешь его в постели, запивая молоком. Каким бы мерзким ни был день, в конце тебя всегда ждет это печенье и охраняет тебя, оно проваливается в желудок и говорит: "Я твое, я люблю тебя". Отчасти об этом я здесь и распинаюсь. Об отсутствии нежности. Этот кремнистый, злобный индивидуум, несущийся по жизни (это все еще ты, испытания бесконечны), держит в руках свою персональную, съедобную форму Бога. Это славное печенье, священное и интеллектуальное. Знатная вещь. Само совершенство. Но войдя в комнату, ты сразу замечаешь: здесь что-то не так. Собака, сидящая взаперти целый день, твое альтер эго, маленький злобный человечек, существо, которое ты должен выводить гулять и которому нужно что-то жрать (забыл купить собачий корм), стоит на твоей кровати. Да, что-то здесь совсем не так. Ты видишь все, как в замедленной съемке. Пакет из кондитерской лежит перед твоей собакой. Она смотрит на него, как на добычу. Пакет разодран, повсюду крошки, на твоей подушке пятнышки вишневой начинки. Вот куда привела тебя твоя жизнь. Она хочет вогнать тебя в землю и навсегда запечатать выход. Сначала мир шагает перед твоим носом, мешает тебе идти, а затем твоя собака уничтожает печенье. Она сожрала его из любопытства, просто потому что знала: этот пакет имеет для тебя особое значение. Там лежало печенье. Ничего лучше она не могла сделать. Ты набрасываешься на собаку. Ты говоришь, громко… просто орешь… на своего пса… в восемь часов вечера. Кем ты себя вообразил? В чем, твою мать, дело? Ты тупой маленький засранец! Это печенье мое. Собаки не жрут печенье. Тебе это вредно. Ты от него сдохнешь. Я убью тебя. Мне необходимо это печенье. Я живу ради этого сраного печенья. Ты поднимаешь на уши соседей, и это не так уж плохо, потому что это безнадега, трагедия. Раньше соседи не слышали от тебя ни звука. Ты одинок. Живешь один, с собакой. Для окружающих ты грустный, дружелюбный человек. На твоем лице печать страдания. Ты перестаешь кричать. Это слишком больно. Тебе хочется разрыдаться, но ты не можешь. Пес смотрит в другую сторону, ему стыдно, он весь сжался, он признает свою вину, он знает, что сожрал любовь всей твоей жизни, это правда, и ему так хочется снова стать твоим другом – хотя бы через пять минут. Ты садишься рядом и тихо говоришь прямо в собачью морду. Засранец, шепчешь ты, засранец, засранец. Собака лижет тебя. Мир говорит: прости его, он не хотел ничего плохого. Но это не правда, потому что только что он нарушил самое главное правило жизни. Он сожрал твое печенье. Ты говоришь, мне больно, у меня нет больше сил, я разбит. Сегодня вечером ничто не сможет заменить мне это печенье. Ни мороженное, ни конфета. Ты смотришь на заляпанную вишней подушку. Хватаешься за голову. Эй, кто-нибудь, помогите! Ты переворачиваешь подушку. Второй комплект в баке с грязным бельем. Ты выключаешь свет и прямо в одежде ложишься в постель. Никто не ест. В детстве ты часто так поступал: спал одетым, а утром быстро вскакивал с кровати – как пожарный, которым ты хотел стать, сильный и веселый. Но вся постель в крошках. Они, как песок. Твоя кровать напоминает песочницу. Собака топчется вокруг, а затем сворачивается колечком, выбрав место подальше от тебя. Все ложатся спать. Твое средце бьется по всему телу. Ты чувствуешь его руками, глазами, губами. Твое лицо как кровоточащий орган: его нужно чем-то накрыть, иначе вся кровь вытечет вон. Удобная льняная подушка – теперь лишь жестокое напоминание о том, что случилось. Ты сможешь заснуть, только надев на голову сковородку. Но как только ты засыпаешь, тебе снится печенье. Женщины из кондитерской – твои соседки. Ты нюхаешь тесто. В какой-то миг ты видишь печенье, но затем теряешь его из виду. Теперь оно висит на стене, как украшение. Люди, разумеется, мешают тебе идти. Маршрут меняется, но ноги все время на что-то натыкаются. Люди идут своей дорогой, изо рта у них падают крошки. У тебя есть камни, чтобы обороняться, но какие бы усилия ты ни прилагал, бросить их не удается: они лишь падают из рук прямо тебе на ноги. Твои разбитые в кровь ступни привлекают тучи самых мерзких животных нашей планеты – от скорпионов и крыс до диких кабанов. Кабаны, чавкающие, бешеные, несутся прямо на тебя и вонзают свои клыки в твой живот. И вот ты, как обычно, оказываешься бог знает где, а рядом кружит группа отвратительных стервятников, которые только и ждут твоей смерти. Но это не сон, потому что тебе так и не удалось заснуть. Спокойно дрыхнет только твой пес. Он уже похрапывает. Ты не спишь. Пытаешься взглянуть на часы – в кромешной тьме твоей постели, все словно в восьмичасовом документальном фильме. Картинка зернистая, каждый кадр движется в четыре раза медленнее, чем нужно, и когда ты встанешь утром с кровати, ты будешь совершенно измотан.

 

НЕМЕЦКИЙ ПУНКТИК

С нами происходит много вещей, которые мы никогда не забудем, но всегда найдется нечто из ряда вон выходящее, что связано с историей и ее разнообразным меню ужасов. Дайте мне продолжить. Я заполз на заднее сиденье небольшого автомобиля. Это была "Хонда". (Мы сбросили на них бомбы. Как нам загладить свою вину?). Со мной ехало еще двое: один сидел за рулем, а другой рядом с ним – пассажир, как и я, только я болтался сзади в полном одиночестве и чувствовал себя чем-то вроде багажа. Правда, представив вместо себя на сидении большой чемодан, я отметил, что он-то выглядит куда основательнее, чем мое срюченное тело. Человеческий груз доставлять непросто. Иногда скорчиться в позе эмбриона даже удобно, но, возможно, все дело просто в моем тайном желании быть котенком. Водитель – человек с густыми, как  веник, усами (у меня такие ни за что не вырастут, даже если их отращивать целый год, регулярно смазывая специальными притирками. Уж я то знаю, какая скудная растительность у меня под мышками, на заднице и на ногах – почти совсем ничего не растет!), – так вот этот парень, у которого волос на двух квадратных дюймах кожи над губой больше, чем у меня на всем теле, показал на двух пожлых дам, прогуливавшихся по улице, и говорит: "Хотите послушать про немецкий пунктик? Эти две фройлян живут в одном доме со мной. Они немки, очень милые. Мать и дочь. Как-то раз я выгуливал Спенсера, моего пса. Так вот проходим мы мимо, а старуха и спрашивает меня – говорит она с сильным акцентом: "Какой раса ваш сабак?" Я даже не понял сначала, чего ей надо. Потом догадался, что она имеет в виду породу. Я ответил: "Лабрадор". Женщины кивнули головой и пошли дальше". Водитель (он же рассказчик) развернулся и мы снова проехали мимо этих двух дам. Младшая безучастно посмотрела в нашу сторону. Мой приятель помахал рукой – старшая что-то произнесла, глядя себе под ноги. Нацисты гордятся тем, что могут с первого взгляда распознать еврея. Мы говорим, смотрим, ведем себя особым образом, каждый из нас. Мои бабушка и дедушка родом из Австрии. В воскресенье по утрам я слушаю радиопередачи из округа Оранж. Немецкую народную музыку. Ведущий говорит спокойно, по немецки. Он медленно произносит каждое слово – я думаю, для тех, кто только учит язык, – не как Гитлер, который говорил быстро, для тех, кто уже все знает и жаждет социальных перемен. Звучит разбитная гармошка, а затем песня с многочисленным "айн" и "унд". Песня за песней – все одинаковые, – но я не слушаю внимательно. Слишком сложно отключиться от канала Холокост, вещающего в нашем сознании ежедневно двадцать четыре часа в сутки, на веки вечные. Пейзажи, пивные кружки и их добротные автомобили. Канал Холокост будет популярен всегда, потому что он актуален, словно все это случилось только вчера, и нет ничего более простого и ничего более сложного, чем истребление людей.

Перевод Татьяны Парфёновой