Рефераты, конспекты

 

>Философское творчество Бакунина
>Литературно-критические манифесты футуризма
>Ницше. Рождение трагедии из духа музыки. Реферат-резюме

 

Д. Рылов

"ФИЛОСОФСКОЕ ТВОРЧЕСТВО

МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА БАКУНИНА", реферат

 

Оглавление.

1. Введение.

2. Взгляды и работы Бакунина в 30-е — 40-е годы XIX в.

3. Анархистский период. 60-е — 70-е годы XIX в.

4. Философская концепция Бакунина.

5. Заключение

 

1. Введение.

Русский анархизм стал в XIX веке одним из самых мощных политических, научных и философских течений, непосредственное влияние которого на историю как России, так и всей Европы ощущается поныне.

Одним из основоположников анархизма, ярчайшим его представителем стал Михаил Александрович Бакунин — политический деятель, революционер, мыслитель, обозначивший собой целую эпоху в русском революционном движении.

Несмотря на то, что сам Бакунин утверждал гораздо большую важность практических действий, чем умозрительного времяпрепровождения, не имеющего ничего общего с реальностью, и боец, революционер для него гораздо ближе и важнее отвлеченного мыслителя, — подобных философов он называет не иначе как "доктринерами", "фразерами" и "книжными либералами", — его взгляды складываются во вполне последовательное философское мировоззрение.

Однако, прежде чем окончательно сформироваться как атеистическое, материалистическое и анархическое, оно претерпело ряд радикальных изменений, поэтому условно его философское творчество можно разделить на два этапа, разделенные более чем десятилетним пребыванием в тюрьмах и ссылке — ранний этап, включающий труды 30-х — 40-х годов, и зрелый, анархический, приходящийся на 60-е — 70-е годы XIX века.

 

2. Взгляды и работы Бакунина в 30-е — 40-е годы XIX в.

М. А. Бакунин родился 18 (30) мая 1814 г. в имении своего отца, А. М. Бакунина, бывшего атташе русской миссии во Флоренции, ушедшего по возвращении из-за границы в отставку, склонного к вольнодумству, как и многие дворяне того времени, и даже связаного с декабристами. После краха восстания он резко меняет свое отношение к воспитанию детей в либеральном духе, позже, в 1828 году, отдает сына в артиллерийское училище, но дух свободомыслия, бывший в отеческом доме, останется с Бакуниным навсегда.

В 1833 году его производят в офицеры, в 1835 он подает в отставку, однако и в период обучения в училище и позже молодой Бакунин занимается философией, что в годы Николаевской реакции не могло приветствоваться и свидетельствовало о независимом уме юноши. В то время он читает Адама Смита, философа-любомудра Веневитинова, Окена.

После отставки он попадает в "кружок Станкевича", куда входит и Белинский, где в спорах, за чтением западных философов и поэтов, молодые люди занимаются философским самообразованием. Поначалу, под влиянием романтизма, выраженного в сочинениях Фихте, Шиллера, Гофмана, под влиянием самой романтической эпохи Бакунин, вслед за товарищами, подпадает под романтическое мироощущение. В это время он осознает, что "человек рожден для общества", и смутное желание занять свое место в человеческом мире диктует ему строки: "Рука божия начертала в моем сердце: "Он не будет жить для себя"[1].

Романтические взгляды Бакунина, однако, уже в середине 1837 года сменяются увлечением Гегелем, который становится очень популярен среди мыслящей молодежи, и, в частности, в кружке Станкевича. Этот период в жизни молодого мыслителя можно охарактеризовать как идеалистический, как период "примирения с действительностью", когда известное положение Гегеля "все действительное разумно, все разумное действительно", казалось, дало ответ на все сложные вопросы бытия. "Понять и полюбить действительность — вот все назначение человека"[2] — считает в то время Бакунин. В журнале "Московский наблюдатель" в 1838 году, появляется его статья — предисловие к "Гимназическим речам" Гегеля, им переведенным.  "Счастье не в призраке, не в отвлеченном сне, а в живой действительности... Примирение с действительностью во всех отношениях  и во всех сферах жизни есть великая задача нашего времени"[3]. К 1839 — 1840 году относятся и статьи Бакунина "О философии", где он излагает те же взгляды, расширив круг вопросов, и подвергнув критике материализм и неверие с точки зрения ортодоксального гегельянства.

Для более основательного знакомства с учением немецкого философа в 1840 году он выезжает в Берлин, однако по приезде в Европу быстро отходит от своих гегельянских убеждений. В атмосфере предреволюционной Германии со свойственной ему пылкостью Бакунин отдается политике, практической деятельности, в противовес ненужному теоретизированию. "Время теории прошло... Заря нового мира уже осеняет нас"[4].

В 1842 году появляется его статья "Реакция в Германии", где излагается самая крайняя точка зрения в революционно-демократическом движении Европы того времени, Бакунин видит возможность уничтожения существующего политического и социального мира в осуществлении лозунга французской революции: "Свобода, равенство, братство!" Статья заканчивается лозунгом, ставшим зачатком его будущего анархизма: "Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!"[5]

Влияние на него в это время оказывают самые разные современники: лидер левых гегельянцев А. Руге, буржуазный демократ Г. Гервег, теоретик утопического коммунизма В. Вейтлиг, Фейербах, П.-Ж. Прудон, К. Маркс.

В конце сороковых годов в центре внимания Бакунина оказывается борьба славян против внешних угнетателей, таких как Пруссия, он лелеет мечты о славянской федерации. Он попрежнему чужд теорий, его интересует только практика революционной деятельности. К этому времени относятся работы "Воззвание русского патриотизма к славянским народам" 1848 года, "Основы славянской федерации" 1848 года.

1848 год стал годом революций в Европе, и Бакунин принимает в них деятельное участие. Однако, схваченный в Германии, он приговорен к смертной казни за участие в Пражском (в 1848 году) и Дрезденском (в 1949 году) восстаниях, но помилован и передан царским властям.

 

3. Анархистский период. 60-е — 70-е годы XIX в.

Отсидев в общей сложности более десяти лет в крепостях Европы и России, побывав в ссылке и бежав из нее, в 1861 году Бакунин прибывает в Лондон. Первоначально он еще пропогандирует идеи славянского освобождения, сложившиеся у него еще в 40-х годах, выпускает брошюру "Народное дело: Романов, Пугачев или Пестель", где сравнивает возможности разных революционных путей, но к 1864 году славянский вопрос отодвигается в его деятельности на второй план, заслоняясь выработкой теории революционного анархизма.

За философией Бакунин этого периода сознательно оставляет ограниченные функции, оставаясь верным своему прошлому практицизму — она лишь орудие познания законов действительности и общества. Так же как и наука, философия — подспорье, инструмент, нужный только в той мере, в какой это необходимо для практики революционной деятельности.

В конце 60-х годов Бакунин организует в Италии "Альянс социалистической демократии", тайное общество с революционными задачами, затем вместе со своими сторонниками вступает в "Интернационал". Это время горячей пропаганды теории анархизма, выраженной в работах "Федерализм, социализм и антитеологизм" (неокончена), "Бог и государство" (неокончена) "Наука и народ", "Наука и насущное революционное дело",  и других.

К этому же времени (1869 — 1870 годы) относится взаимоотношения с фанатиком-авантюристом С. Нечаевым, представившемся Бакунину и Огареву представителем революционной организации в России. Старые революционеры поверили в молодого заговорщика и поддержали его не только материально, но и идеологически. В этот период выпускается множество брошюр, листовок, статей, автором части которых стал и Бакунин. Только после неопровержимых доказательств лживости и подлости Нечаева во имя собственных фанатичных устремлений Бакунин разрывает с ним, в результате чего пишет "Письмо к Нечаеву", где обосновывает свою позицию относительно методов революционной деятельности.

Вопреки обещанию Бакунин не распускает "Альянс", а сохраняет внутри "Интернационала" тайный Союз. В 1872 году на Гаагском конгрессе Бакунина и его ближайших соратников исключают из Международного Товарищества Рабочих.

Только в последние годы жизни Бакунин излагает и систематезирует свои воззрения. Так появляются главные из его работ: "Кнуто-Германская империя и социальная революция" 1871 года, "Государственность и анархия" 1873 года.

В 1876 году Бакунин умер.

 

4. Философская концепция Бакунина.

В анархистский период деятельности философская концепция Бакунина разделяется на две большие сферы. С одной стороны, это теория познания, учение о бытии, природе вещей, понятие единой системы людских знаний о них. С другой стороны, это понимание законов развития человеческого мышления и общества, тесно взаимосвязанных,  социологические проблемы, пути их решения.

Свое собственное мировоззрение он называет материализмом и атеизмом, "потому что атеизм и материализм — это истина, или, скорее, действительная основа всякой истины"[6].

На проблему материализма Бакунина существует несколько точек зрения. А. А. Галактионов и П. Ф. Никандров считают Бакунина "последовательным материалистом"[7], В. А. Малинин не соглашается с этим утверждением, поскольку Бакунину, по его мнению, был чужд материалистический взгляд на закономерности общественного развития[8], В. Ф. Пустарников, отмечая "общий материалистический характер бакунинской концепции бытия", обращает внимание на то, что Бакунин называет мысль материальной, а это уже смешение материализма и идеализма.[9]

Так или иначе, Бакунин материалестически решает основной вопрос философии и подвергает резкой критике идеализм, в своей работе "Бог и государство" парадоксально противопоставляя идеализм как "знамя материальной эксплуатации" материализму, который "воздвигается практическим идеализмом угнетенных". Материальная школа выдвигает перед человеком высокие идеалы справедливости, идеализм, ставя в центр божество, идеал, провозглашая свободу воли, на деле отрицает человеческое и обрекает народ на "животное прозябание"[10]

Идеализм, по мнению Бакунина, не может вразумительно объяснить, каким образом идеальное породило материальное, как произошло "страшное падение" с высот "вечной идеи" в "ничтожество материального мира". Как произошел переход от мысли к бытию, от "абсолютного совершенства" к "абсолютному несовершенству"[11] из идеалистического учения неясно. В то же время путь снизу вверх, от низшего к высшему, возникновение идеального из материального "есть факт, доказанный наукой... Мы применяем слово "идеальный" исключительно к продуктам деятельности человеческого мозга"[12]

Материя для Бакунина не неподвижное начало, она развивается в пространстве и времени, она характеризуется им как "стремительная, вечно подвижная и плодотворная", в понятие материи входит все многообразие форм и проявлений объективного мира, она неразрывно связана с понятием природы, безграничного движения без начала и конца.

Законы природы не отделимы от самих вещей, и вне вещей их не существует, но существуют не в каждой отдельной вещи, а в мировой совокупности, вселенной, которая вне вещей, ее составляющих, не существует. Во вселенной нет творца, первопричины, ибо всю природу можно назвать мировой причинностью, мировой взаимосвязью. Мироздание всегда одновременно производитель и продукт. "В природе все есть движение и действие: быть не означает ничего иного, как делать[13]"

Однако природа и мироустройство интересуют Бакунина, как антропоцентриста, только постольку, поскольку она является базисом человека.

Основополагающим для Бакунина является взгляд на историю и эволюцию человеческого общества с точки зрения логики природы, естественного хода развития вещей. "Все естественное — логично, и все логичное — осуществимо или должно осуществиться в реальном мире, в самой природе и в дальнейшем ее развитии — естественной истории человеческого общества"[14]. Исходя из открытия физиологической природы мышления, можно объяснить физиологическими, естественными факторами не только поведение отдельного индивидуума, но и всю историю и философию человечества в целом.

Стоит только признать устаревшим деление мира на духовный и материальный, на божественный и реальный, деление разума и плоти, и взаимоотношения внутри человеческого общества и с внешним миром становятся на свои места. "Человек составляет со всей природой одно сущее" и отличается от других животных только способностью мыслить, тоже имеющей физиологическую природу, которая исключает "сверхъестественное" и "мистическое". Человеческое мышление отличается от животного только тем, что происходит на уровне понятий, способно абстрагироваться от конкретных предметов, "объектов наших чувств"[15].

Только в этом причина появления сознания и свободной воли, причина всех дальнейших завоеваний человека, обреченного отныне "на победы и бесконечные муки беспредельного развития".

Человек смог избавиться от страха нехватки самого необходимого для жизни. Он порвал "рабские цепи, налагаемые природой на всех своих детей. Цепи эти — голод, лишения, боль, влияние климата и тысячи других условий". Он смог отвоевать "шаг за шагом у внешнего мира и собственной животности свою свободу и человеческое достоинство". Способность мыслить уводит его все дальше и дальше от изначального животного рабства[16].

Человек один на Земле обладает свободной волей, которая преобразует инстинктивную деятельность в сознательный и свободный труд, и "служит удовлетворению не только строго определенных и низменных потребностей животной жизни, но и потребностей мыслящего существа, которое приобретает свою человечность, утверждая и осуществляя в мире свою свободу"[17].

 Свобода становится для Бакунина важнейшим человеческим качеством, главной человеческой обязанностью. "Свобода — это возвышенное слово, означающее великое дело, которое никогда не перестанет воспламенять сердца всех живых людей"[18], без нее нет "ни просвещения, ни справедливости, ни процветания, ни человечности".

Однако "первое пробуждение способности к отвлечению не приводит тотчас к свободе"[19], процесс освобождения, начавшийся в незапамятные времена, когда человек впервые смог перестать зависеть от внешних условий, и продолжавшийся в течение всей эволюции общества до сих пор незавершен.

Что же мешает человеческой свободе?

Борьба за выживание не может являться главной помехой — человечество достаточно подготовлено техническими достижениями для удовлетворения не только насущных потребностей — необходимости добывания пищи, крова, одежды, но и для более утонченных желаний — изысканной пищи, одежды, бытовых удобств, и даже занятий искусствами, философией, литературой и наукой.

Главными врагами человека на пути к свободе Бакунин представляет созданные самим же человеком в силу разнообразных естественных причин институтов угнетения и инструментов, которые они используют для подавления народа.

Первым и главным врагом естественной человеческой свободы для Бакунина является государство. "Никакое государство не может существовать, не совершая преступлений"[20]. Бакунин с негодованием отвергает теорию об основе государства на общественном договоре, и началом государства называет "сговор эксплуататоров" для порабощения народа. "Там, где начинается Государство, кончается индивидуальная свобода"[21].

Появление государства в процессе эволюции человеческого общества естественно и закономерно, оно является "исторически необходимым" злом. Но его система исчерпала себя в истории и должна быть уничтожена. "Пока государственность, в каком бы то виде ни было, будет тяготеть над нашим народом, народ этот будет нищим рабом"[22].

На возражения о том, что государство сковывает свободу человека лишь в той мере, в какой это необходимо, "защищает людей друг от друга"[23] и не позволяет совершать установленных законом преступлений, Бакунин отвечает, что государственные законы так далеки от истинной нравственности, что именно их соблюдение и является преступлением.

Именно с помощью юриспунденции, свода неестественных, извращенных законов государство угнетает народы. Добром для государства может быть только то, что служит к его сохранению, укреплению и возвеличиванию, а не истинные человеческие ценности. Оно прощает любые преступления "с точки зрения простой морали и человеческой справедливости", если они совершены во имя государственного интереса. "Преступление равно необходимо и для его сохранения и для его торжества"[24].

С помощью армии государство натравливает народы друг на друга. Оно "разрывает всеобщую солидарность людей на земле и объединяет только часть их с целью уничтожения, завоевания и порабощения всех остальных... Государства не могли и не могут найти другой почвы для соединения, как только в дружном порабощении народных масс"[25].

Бакунин убежден, что любовь к своему отечеству, патриотизм, является чувством, противоречащим человеческой природе, неестественным и чужеродным. Своей жизни, залогу свободы, самого дорогого, что есть у человека, они не могут предпочесть химеру государственности. Бакунин удивляется словам: "Умереть за отечество — это самый прекрасный, завидный жребий"[26] и провозглашает: "У нас нет отечества. Наше отечество — всемирная революция".

Второй враг свободы, без которого никогда не обходится первый для морального оправдания своих злодеяний, — это религия, и церковь как инструмент ее воздействия. Ее происхождение тоже понятно и естественно. Оно ведет свою историю от первобытного страха перед непознанным миром и той самой способности абстрактного мышления, персонифицировавшего этот непознанный мир и поработившего человека. "Рефлексия воображения постепенно освобождает человека от природного рабства, чтобы тотчас отдать его в новое рабство, в тысячу раз более суровое и ужасное — в рабство религии"[27].

Абстрактное мышление приводит человека к идее универсального и всевышнего существа. "Так появился Бог, созданный двойным действием религиозного воображения и человеческой способности к отвлечению"[28]. Незаметно для себя создав Бога по своему образу и подобию, человек стал ему поклоняться. Страх, основа всякой несвободы, первобытный страх перед непонятным миром сменился религиозным.

 Равенство людей перед Богом для Бакунина — равенство рабов. "Если Бог — господин, то человек — раб, существование Бога обязательно предполагает отречение от человеческого разума и человеческой справедливости; оно является отрицанием человеческой свободы и неизбежно приводит не только к теоретическому, но и практическому рабству"[29].

Религии неизменно сопутствует темнота, невежество громадного большинства народа — еще один инструмент для подавления свободы воли. "Вся сила и само существование государства зиждется на драгоценном, спасительном для него невежестве народа". Бакунин цитирует послание Екатерины II одному из губернаторов: "Коль скоро народ наш станет грамотным, ни ты, ни я не останемся на своих местах"[30]. Образованность "малого числа основана на принудительном труде и относительном варварстве громадного большинства". Привелегированные слои общества имеют досуг, "наивысшее условие развития человека, как интеллектуального, так и нравственного, условие, никогда не существовавшее для рабочих классов", а если и трудятся, то труд этот умственный, "работа воображения, памяти и мысли" в противоположность труду миллионов пролетариев, труду физическому, совершаемому в условиях, "вредных для здоровья тела и препятствующих его гармоническому развитию"[31].

Невежество вызывается не только религией, но и "метафизикой", противопоставленной Бакуниным рациональной науке, единственной основой которой является опыт, науке, которая стремится охватить весь доступный познанию мир, тогда как метафизика лишь делает вид, что проникает в сущность явлений. На самом же деле она точно так же расписывается в своем бессилии перед мистическим, "недоступным разуму", как религия, и именно из-за своей наукообразности часто еще более опасна.  "Систематическое и абсолютное обнищание, уничтожение и порабощение человечества в пользу божества — высший принцип не только всякой религии, но и всякой метафизики... Мы враги не только всех религиозных попов, но и попов науки... — пишет Бакунин. — Куда вмешивается сверхъестественная и всемогущая сила, там не может быть ни порядка, ни смысла, ни логики, не может быть и свободы"[32].

Государство с помощью церкви, армии и юриспунденции угнетает народ и развращает поработителей.

Любая власть, как власть меньшинства, так и большинства, неприемлема для народа. Хотя "монархические институты несовместимы с царством мира, справедливости и свободы, ... мы не думаем, что достаточно свергнуть монархию, чтобы освободить народы и дать им мир и справедливость... Демократия без свободы не может служить нам знаменем... Республиканское государство" остается государством со всей свойственной государству машиной подавления личности, и может, прикрываясь "всеобщей волей", подавить "всей тяжестью своего коллективного могущества" волю и свободное движение каждого из своих членов[33].

Любая власть неизменно развращает как того, кто ей владеет, так и того, кто угнетен, с тем единственным отличием, что угнетенному нечего терять, и именно поэтому в переустройстве общества необходимо рассчитывать на угнетенные классы.

Каковы же задачи и способы этого переустройства?

Народу необходима экономическая свобода и свобода политическая, иными словами, "Земля да Воля"[34]. Для Бакунина очевидно, что есть все возможности экономического благосостояния всего общества уже на данном этапе развития технических средств, которые, по его убеждению, будут развиваться и дальше.

Уже сейчас можно обеспечить всех нуждающихся пищей, одеждой, жильем, и другими насущными потребностями, а затем и более утонченными потребностей, такими как желание заниматься искусством и науками.

Более важен для Бакунина вопрос достижения свободы политической, другими словами, каким должно быть устройство общества после падения государственности. По его мнению, человек может и должен быть свободен от государства, но это не значит его свободы от общества.

Нравственность для Бакунина является естественным качеством человека. Нравственное чувство человека есть не что иное, как развитие инстинктов, привычек взаимопомощи, существовавших во всех животных обществах задолго до появления человека. Человек считает добром то, что полезно обществу, в котором он живет, и злом то, что вредно этому обществу.

Мнение же об изначальной "испорченности" человека насаждало и продолжает насаждать государство для оправдания собственного существования. Оно мнит себя властью, препятствующей неуправляемому разгулу человеческих пороков. Но разрушение государства не только не повлечет гибели человечества во "внутривидовой борьбе", а разрушит наконец социальные барьеры между людьми, восстановив свободные, равноправные и естественные законы для всех.

Каково же социальное устройство будущего свободного общества?

В своей неоконченной работе "Федерализм, социализм и антитеологизм" Бакунин называет три указанных в заглавии характеристики этого устройства основополагающими для взаимоотношений будущих свободных людей, причем каждая из них одинаково важна и необходима. Отсутствие хотя бы одной неизбежно приведет к новой несвободе.

"Принцип Федерализма" должен быть противопоставлен централизации, иерархическому устройству любого государства. Бакунин мечтает о "Соединенных Штатах Европы", объединенных не как "конфедерация монархий" или даже республик, а как "свободная федерация индивидов в комунны, комунн в провинции, провинций в нации, наконец, этих последних в Соединенные Штаты сперва Европы, а затем всего мира" с признанием права "каждой коммуны на полную автономию при условии, чтобы их внутреннее устройство не являлось угрозой для свободы соседних земель".

Социализм — второе обязательное условие будущего устройства общества. "Социализм — это справедливость"[35], не юридическая, столь осуждаемая Бакуниным, но основанная на равенстве. Только равенство ведет к справедливости.

Организовать общество следует таким образом, чтобы каждый индивидуум, "мужчина или женщина, появляясь на свет, имел бы приблизительно равные возможности для развития различных способностей", для чего следует упразднить право наследования. "Единственным наследником умирающих должен быть общественный фонд воспитания и образования детей обоего пола". Задача будущего воспитания в пробуждении ума и сердца к независимой и свободной деятельности.

Социализм и федерализм, равенство и свобода, невозможны друг без друга, ибо "свобода без социализма — это привелегия, несправедливость, а социализм без свободы — это рабство и животное состояние"[36]. Но и вместе они не смогут составить гармоничных общественных взаимоотношений без третьего важнейшего компонента, названного Бакуниным "антитеологизмом".

Главным инструментом, орудием человеческого освобождения является разум, приведший человека "от гориллы" к цивилизации, и ведущий дальше. Настоящая наука, не метафизика и, тем более, не религия, а рациональная наука, исследующая все разнообразные отрасли знания, лишенная страха перед мистикой и неутомимо борющаяся с невежеством, должна послужить главной опорой в этом освобождении. Просвещение меняет даже развращенных властью дворян, оно "одарено такой плодотворною силою, что успело образовать даже в дворянской среде людей, ненавидящих рабство".

Бакунин полон неограниченной веры в способность народа к образованию. "Предоставьте народу достаток, досуг, и тогда, поверьте, он займется своим образованием и создаст цивилизацию более широкую, здоровую, более возвышенную, чем ваша... Славе, величию и могуществу государств мы противопоставим славу человеческого разума, проявляющегося в науке"[37].

Только рациональная наука и позитивная философия, координирующая все науки в единое человеческое знание, предметом которых является реальный и познаваемый мир, а не метафизические "Бог, Бесконечное, Абсолют", должны стать главным орудием разума в борьбе с невежеством. Только когда невежество, основное орудие церкви и государства, будет изжито, человечество действительно сможет стать свободным. Эти идеи ярко отражены в работе Бакунина "Наука и народ".

Итак, необходимо радикальное переустройство общества на принципах свободы, равенства и разума, но возможность для этого, по мнению Бакунина, дает только социальная революция. Только она может свергнуть основного врага свободы человека — государство и всю систему угнетения, с ним связанную. Необходимо "всецелостное разрушение государственно-юридического мира и всей так называемой буржуазной цивилизации посредством народно-стихийной революции,.. полнейшее народное освобождение  из-под всякого ига", — пишет Бакунин в "Письме к Нечаеву"[38].

 

5. Заключение.

Философское наследие Бакунина невелико. Собственно теоретических трудов он написал очень немного, отдавая предпочтение действию, и чаще выступал в жанре памфлета, листовки, письма, чем серьезного философского труда.

Он не оставил после себя цельной философской системы, взгляды его на протяжении жизни часто менялись на противоположные и не всегда отличались последовательностью.

Однако это не помешало Бакунину стать одним из крупнейших европейских философов-материалистов середины XIX века.

Его гуманистический пафос, неизменная вера в здоровую, нравственную природу человека, верность убеждениям, бескорыстие и честность рисуют нам не только теоретический, но в первую очередь человеческий образец нравственности и мужества.

 

Список литературы.

Бакунин М. А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987

Бакунин М. А. Философия. Социология. Политика. М., 1989

Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Идеологи русского народничества. Л., 1966

Графский В. Г. Бакунин. М., 1985

Зильберман Н. Б. Политическая теория анархизма М. А. Бакунина. Л., 1969

Малинин В. А. Философия революционного народничества. М., 1972

Пирумова Н. М. Бакунин. М., 1970

Пирумова Н. М. Социальная доктрина М. А. Бакунина. М., 1990

Пустарнаков В. Ф. М. А. Бакунин как философ // в кн. Бакунин М. А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987

Щипанов И. Я. Философия и социология русского народничества. М. 1983

 

2000

 

 

 

 

Д. Рылов

"Литературно-критические манифесты футуризма", реферат

 

Содержание

 

I.                    Манифесты футуристов как отражение истории футуризма.

II.                 Основные черты литературно-критических воззрений футуристов в их манифестах:

1.      Идеология русского футуризма в сравнении с итальянским

2.      Отношение к литературной традиции и современникам

3.      Смежность с другими искусствами (живопись, театр). Футуристическое книгоиздание

4.      Новая литература и новые литературные понятия: "самовитое слово",  "заумь", "заумный язык"

III.               Значение манифестов футуристов и футуризма как литературного течения для литературы и критики начала XX в

 

I. Манифесты футуристов как отражение истории футуризма

20 февраля 1909 года на первой странице французской газеты «Фигаро» был напечатан странный текст в виде платного объявления - «Обоснование и манифест футуризма», подписанный Филиппо Томазо Маринетти. От этой даты принято отсчитывать историю одного из крупнейших течений искусства начала XX века.

Вызов, брошенный всему культурному наследию человечества, реакция на засилие музейного стиля жизни, перспективы полного обновления человека и мира путем бесконечного прогресса человеческой мысли и ее изобретений, а главное, последовательное проведение в жизнь своих постулатов находят единомышленников сначала в литературной среде, а потом и практически во всех сферах художественного творчества – в музыке, живописи, скульптуре, театре, кино и фотографии – далеко за пределами Италии.

В России день возникновения футуризма нельзя определить с такой же точностью. Можно, как Маяковский[39], датировать его появление декабрем 1912 года, когда был опубликован альманах "В защиту нового искусства" с манифестом "Пощечина общественному вкусу", не менее вызывающим, чем манифест Маринетти. Однако за одиннадцать месяцев до этого, уже в январе 1912 года, Игорь Северянин и К.Олимпов выпустили листовку "Скрижали Академии эго-поэзии (Вселенский футуризм)", причем Игорь Северянин использовал слово "футуризм" и того раньше – в названии сборника "Пролог. Эго-футуризм", вышедшего летом 1911 года. Члены же группы "Гилея" Д. Бурлюк и В. Каменский считали началом русского футуризма сборник "Садок судей", вышедший еще в апреле 1910 года.

Все дело в том, что в России футуризм не оформился в движение с общей программой и стратегией действий. Если в Италии футуризм был представлен одной группой Маринетти, а в других странах практически исчерпывался литературными выступлениями, то понятие "русский футуризм" включало целый спектр явлений и дробилось на огромное количество поэтических и художественных объединений и групп.

В силу этого манифесты русских футуристов не столько объединяли отдельных участников движения, сколько закрепляли их противобортво и обособленность, тогда как Маринетти видел в манифестах род искусства. В январе 1913 года в Санкт-Петербурге выходит "Грамата интуитивной ассоциации Эгофутуризм" И.Игнатьева, П. Широкова, В. Гнедова, Д. Крючкова. В феврале в Москве издается полемическая листовка, одноименная с вышедшей в декабре книгой, "Пощечина общественному вкусу", а в Петербурге – второй "Садок судей" с участием Е. Гуро, Д. Бурлюка, В. Хлебникова, В. Маяковского и других, предваряемый объяснением новых принципов творчества, на которых основан данный сборник. В апреле выходит листовка А. Крученых "Декларация слова как такового", а в сентябре пятнадцатистраничная брошюра "Слово как таковое" за авторством А. Крученых и В. Хлебникова с первым упоминанием "заумного языка" и стихами, подкрепляющими теоретические положения (в том же, 1913 году, члены группы "Гилея" начинают называть себя кубофутуристами). В это же время И. Игнатьев публикует свои размышления "О новой рифме" – какие неожиданные рифмы стали возможны с появлением эго-футуризма.

Появляются и выпускают манифесты новообразованные группы футуристов. Художник М. Ларионов, автор метода "лучизма" и его соратник по группе писатель И. Зданевич, разработчик идеи "всёчества", в декабре 1913 года публикуют "Да-манифест" и "Манифест футуристов: Почему мы раскрашиваемся", объясняя свой сентябрьский променад по Кузнецкому Мосту с раскрашенными лицами вторжением жизни в искусство. Московский "Мезонин поэзии", выступивший в союзе с эгофутуристами, публикует "Перчатку кубофутуристам" за подписью М. Россиянского (псевдоним Л. В. Зака), а В. Шершеневич, центральная фигура "Мезонина поэзии", в том же, 1913 году, издает книгу "Футуризм без маски". Уже в январе 1914 года в Москве объявляется об образовании Временного экстраординарного комитета "Центрифуга" (Н. Асеев, С. Бобров, И. Зданевич, Б.Пастернак), и в сборнике "Руконог" публикуется его заявление – "Грамота" – вызов кубо-футуристам.

Новый этап развития футуристической теории начался с выходом в 1915 году альманаха "Взял", в котором, кроме Хлебникова, Маяковского, Пастернака, участвовали филологи-футуристы В. Шкловский, О. Брик. После громких манифестов и деклараций наступает время более глубокого рассмотрения приемов словообработки.

С 1915 года начинается закат русского футуризма. Несмотря на издание очередных манифестов, таких как "Труба марсиан" В. Хлебникова, Н. Асеева и других (1916, Харьков) или "Декларации заумного языка" А. Крученых (1921, Баку), война, а затем революция сначала разбросали аудиторию футуристов, а потом и их самих – каждый пошел своим поэтическим и жизненным путем, приведшим большинство из них к безвременной смерти или эмиграции.

Русское футуристическое искусство на фоне устойчивой структуры и поступательного развития итальянского оказалось более недолговечно, став прежде всего наиболее плодотворной средой для рождения новых концепций и новых движений. Потенциал футуристической мысли сказывается и в появлении Общества по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ) и становлении формальной школы.

В 1925 году, как бы подводя итоги значению своего детища в мировой культуре, Филиппо Томазо Маринетти публикует манифест о той роли, которую сыграл футуризм в развитии современных направлений творчества вообще и авангарда в частности, где справедливо отмечается, что "все течения авангардного искусства по сути являются футуристическими"[40]. Название манифеста весьма характерно: "Мировой футуризм".

 

 

 

 

II. Основные черты литературно-критических воззрений футуристов в их манифестах

1. Идеология русского футуризма в сравнении с итальянским

Критика искусства прошлого стала одним из основных положений манифестов и итальянских, и русских футуристов. Призыв Маринетти "освободить Италию от бесчисленных музеев, которые, словно множество кладбищ, покрывают ее"[41] перекликается с "Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. И проч. С парохода Современности" из "Пощечины общественному вкусу"[42].

Современность и для русских, и для итальянских футуристов – это, в первую очередь, новые технические возможности, открытые и открываемые неутомимой человеческой мыслью, и пароход как их олицетворение, недаром в итальянском манифесте тоже есть "пытливые пароходы, пытающиеся проникнуть за горизонт", а также "неутомимые паровозы… жадные железнодорожные вокзалы… стройное звено самолетов"[43] и т. Д. Маяковский говорит в одной из лекций: "Поэзия футуризма – это поэзия города, современного города. Плавные, спокойные, неспешащие ритмы старой поэзии не соответствуют психике современного горожанина"[44]. Апологет итальянского футуризма Шершеневич в предисловии к сборнику "Автомобилья поступь" (а предисловие к сборнику – традиционный вид манифеста у русских футуристов) так определяет черты своей лирики: современность, антиэстетизм и урбанизм.

Однако когда в начале 1914 года Ф. Т. Маринетти по его приглашению посещает Петербург и Москву, то сталкивается с враждебностью русских футуристов, подчеркивающих отличие от итальянцев и даже настаивающих на своем первенстве. Мнение Маяковского: "Мы с итальянским футуризмом ничего общего, кроме клички, не имеем… Наши пути, пути молодой русской литературы, продиктованы исторически обособленным строем русского языка, развивающегося вне зависимости от галльских русл"[45].

Действительно в "будетлянах", как назвал русских футуристов Хлебников, много принципиальных отличий от их итальянских собратьев – у них нет ни "агрессивного движения", ни "гимнастического шага", ни "жажды силы", характерных для художественной и жизненной позиции Маринетти, их волновали скорее проблемы алогизма и абсурда, вызываемых бессознательным, сиюминутным творчеством, простота и народность, отраженные в самом именовании группы "Гилея" (лесная) – от древнегреческого названия мест неподалеку от Херсона, где в гостях у отца братьев Бурлюков бывали на каникулах будущие футуристы и где они нашли исконную простоту народной жизни, как впоследствии искали исконную простоту слова в архаических пластах языка.

Хлебников пишет: "в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия"[46]. Если "слова на свободе" Маринетти предполагали всего лишь обновление образности, но не изменение языка как такового, то у русских футуристов поэтический эксперимент проводится значительно глубже: это и хлебниковское  "склонение корней", и "заумный язык" Крученых, и "ноль-форма" Василиска Гнедова.

 

2. Отношение к литературной традиции и современникам

Русские футуристы резко критикуют не только традиционную и современную традиционалистскую литературу, но и и декадентство, от которого открещиваются уже в листовке "Пощечина общественному вкусу": "Все эти бесчисленные сюсюкающие Измайловы, Homunculus'ы, питающиеся объедками, падающими со столов реализма – разгула Андреевых, Блоков, Сологубов, Волошиных и им подобных – утверждают (какое грязное обвинение), что мы "декаденты" – последние из них – и что мы не сказали ничего нового – ни в размере, ни в рифме, ни в отношении к слову"[47]. Пушкин, Достоевский, Толстой, Горький, Куприн, Л. Андреев, Блок, Сологуб, Ремизов осуждаются вместе, безотносительно к времени и направленности творчества.

Произведения Бальмонта называют "парфюмерным блудом", Брюсова "бумажным оруженосцем XX века", требуя "стащить бумажные латы с его черного фрака" ("Пощечина общественному вкусу" – 1912)[48], и "трудолюбивым медведем" ("Слово как таковое")[49]. 

Взаимная же критика футуристических групп едва ли не превосходит полемику с символистами – и чем дальше, тем резче находятся выражения. "Московская группка тепленьких модернистов" – так называет Игорь Северянин коллег в манифесте "Эгофутурист о футуристах" (1913)[50], Шершеневич говорит об их творениях как о "безграмотной мазне"[51], а в "Грамоте", подписанной Асеевым, Зданевичем, Бобровым и Пастернаком встречаются такие выражения и обращения как "зарвавшаяся банда, присвоившая себе имя русских футуристов", "вы самозванцы", "вы трусы", "вы трусы и еще раз" и т.д.[52]

Однако сближение разных футуристических групп происходит довольно быстро. Под последним совместным манифестом кубофутуристов "Идите к черту!" в сборнике  "Рыкающий парнас" (1914) стоит и подпись эгофутуриста Игоря Северянина. Тогда же проходит знаменитое турне футуристов по городам Российской Империи с лекциями, оформленными как зрелищные спектакли. В нем участвуют кубофутуристы Д. Бурлюк, В. Маяковский, В. Каменский, эгофутуристы Игорь Северянин, Вадим Баян, К. Большаков. В работе над "Первым журналом русских футуристов" принимает участие Шершеневич.

Затем у футуристов оказывается много общего и с символистами. Действительно, темы города, машинной цивилизации, всеобщего хаоса с разрывом привычных связей, отступления от нормативной поэтики, сложные виды рифм – все это уже было в символизме, который стал не только почвой для русских футуристов, но и дал им в наследство разнообразные связи с европейской культурой. А Игорь Северянин никогда и не скрывал своего огромного уважения к Брюсову и Фофанову, дату знакомства с которым отмечал ежегодно. Логическим продолжением взаимодействия футуризма и символизма стало появление в феврале 1915 года альманаха "Стрелец". Здесь стихи футуристов перемежаются поэзией Блока, Сологуба, Кузьмина.

Вскоре происходит и примирение с классиками. Уже "Новых путях слова" Крученых цитирует Фета и Тютчева, а в 1915 году Хлебников объясняет: "Будетлянин – это Пушкин в освещении мировой войны, в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным 19 века… Защищал Пушкина в 1913 году Дантес, убивший Пушкина в 1837 году"[53] Произошло не просто утверждение нового отрицанием старого – традиционное искусство получило таким образом новое понимание. Даже
"Пощечина…" восходит, по наблюдению Р. Дуганова, к пощечине, данной Русланом Голове с тем, чтобы завладеть былинным мечем, став его наследником и подлинным защитником. А Блок еще раньше, в записных книжках 1913 года пишет: "Пушкина начали любить по-новому – вовсе не Брюсов, Щеголев, Морозов и т.д., а… футуристы… Брань во имя нового совсем не то, что брань во имя старого… Уже потому, что бранить во имя нового – труднее и ответственнее"[54].

Позже, в статье "Единая эстетическая Россия", в 1915 году Д. Бурлюк напишет слова, которые невозможно представить себе в его ранних манифестах: "В России… нужно будет достаточное количество Культуры. В мире художественной жизни – о коей речь у нас – это означает уважение к чужому мнению. Допущение веры иной – чем моя!"[55]

 

3. Смежность с другими искусствами (театр, живопись). Футуристическое книгоиздание.

В отличие от традиционалистской литературы, футуризм предполагал воздействие на все пять читательских чувств. Эгофутурист И. Игнатьев утверждал, что "каждая буква имеет не только звук и цвет, но и вкус, но и неразрывную от прочих литер зависимость в значении, осязание, вес и пространственность"[56]. Ему вторят в "Садке судей II" кубофутуристы: "Гласные мы понимаем как время и пространство (характер устремления), согласные – краска, звук, запах"[57].

 Слияние литературы и изобразительного искусства с поисках нового стало одним из важнейших принципов футуризма. Объединения художников и поэтов проводили общие выставки, издавали общие книги. "Дохлая луна" и "Требник троих" имели подзаголовки "сборники стихов и рисунков".

В брошюре "Слово как таковое" Хлебников и Крученых писали: "Чтоб писалось и смотрелось во мгновение ока!"[58]. По мнению братьев Бурлюков (манифест "Поэтические начала"), "слово  меняет свои качества в зависимости оттого, написано ли оно, или напечатано, или мыслится. Оно воздействует на все наши чувства", и в почерке – одна из составляющих поэтического импульса. "Прежде всего нужно различать авторский почерк, почерк переписчика и печатные шрифты. Иные слова никогда нельзя печатать, так как для них нужен почерк автора… Соотношение между цветом и буквой не всегда понималось как окрашивание. В иероглифах цвет был так же насущен, как и графическая сторона, т. Е. знак был цветное пятно… Запах и слово… Стремясь передать третье измерение букв, мы не чужды ее скульптуры… Сколько знаков нотных, математических, картографических и проч. В пыли библиотек! Я понимаю кубистов, когда они в свои картины вводят цифры, но не понимаю поэтов, чуждых эстетической жизни всех этих ±, §, #, &, $ и т.д."[59].

И.Игнатьев, кстати, широко вводил в стихи математические знаки, нотную запись, проектируя визуальную поэзию. В книге "Эшафот" есть такое замечание: "Opus 45 написан исключительно для взирания, слушать и говорить его нельзя. Ввиду технической импотенции opus "Лазоревый логарифм" не может быть исполнен типолитографическим способом"[60].

Несмотря на "техническую импотенцию", футуристы с самого начала проводили полиграфические эксперименты с изданиями книг. Первый "Садок судей", так и не выкупленный авторами из типографии, был напечатан на оборотной стороне обоев, лицевая сторона которых осталась непронумерованной, произведения были набраны без отступов друг от друга и с особой графикой: в текстах нет "ятей" и "еров". Второй "Садок судей" тоже издан на обоях, но в увеличенном формате. Каменский осуществлял опыты визуальной поэзии в пятиугольных книгах, а харьковский манифест "Труба марсиан" Хлебникова, Асеева и других вообще был издан в виде свитка!

Особую гордость для русских футуристов представляли книги, напечатанные "цветным самописьмом" на гектографе художницей Ольгой Розановой.  Это "Тэ ли лэ" Хлебникова, а также литографические книги Алексея Крученых. И не только потому, что, как заметил Кандинский, читатель внезапно превращался в зрителя, но еще и потому, что это превращение осуществлялось с помощью новых технических возможностей, и именно "Тэ ли лэ" хвастался Крученых перед Маринетти, когда тот приезжал в Россию, приговаривая: "Как не было у вас ничего подобного по внешности, так не имеется подобного и по содержанию!"[61].

Визуальное воздействие на читателя-зрителя не ограничивалось книгоизданием. Особым видом творчества кубофутуристов стали выступления на диспутах, включавшие помимо традиционных докладов и чтения произведений специальный грим и раскраску лиц кубистическими изображениями балерин и птиц, декоративные ширмы, показ диапозитивов, вывешивание афиш и раздачу листовок. Кубофутуристы ходили в желтых кофтах, розовых смокингах, красных муаровых фраках, носили в петлицах расписные ложки, пучки моркови. Эгофутурист И. Игнатьев надевал иногда золотую парчовую блузу с черным бархатным воротником. Эгофутурист Василиск Гнедов создал знаменитую "Поэму конца", состоящую из одного жеста, предвосхитив таким образом современные перфомансы.

Неизбежно было создание футуристического театра: Манифест Первого Всероссийского съезда баячей будущего в июле 1913 провозгласил: пора "устремиться на оплот художественной чахлости – на русский театр и решительно преобразовать его"[62], с каковой целью учреждался новый театр "Будетлянин".

Синкретизация всех форм искусства неоднократно декларировалась и осуществлялась футуристами. Афористически эту направленность выразил футурист Матюшин в предисловии к сборнику памяти Гуро: "Новая философия, психология, музыка, живопись … поясняют и дополняют друг друга."[63]

 

4. Новая литература и новые литературные понятия: "самовитое слово",  "заумь", "заумный язык"

"До нас предъявлялись следующие требования языку: ясный, чистый, честный, звучный, приятный (нежный) для слуха, выразительный (выпуклый, колоритный, сочный)… Все эти требования (о, ужас!) больше приложимы к женщине как таковой, чем к языку как таковому… Язык должен быть прежде всего языком, и если уж напоминать что-нибудь, то скорее всего пилу или отравленную стрелу дикаря" – иронично и вызывающе писали Крученых и Хлебников в манифесте "Слово как таковое"[64].

Именно слово как таковое, живое, изменяющееся всеми возможными и невозможными способами слово футуристы противопоставили "книжному окаменению языка"[65] и "описательной поэзии", когда творчество всего лишь подражает природе, вместо того чтобы быть самоценным.

Изначальность слова по отношению к мифу утверждается в "Садке судей II"[66] и в "Поэтических началах"[67] – слово оказывается не просто самоценным, ему определяется место в центре мироздания. Б. Лившиц в "Освобождении слова" заявляет: "В области автономного слова наша поэзия свободна единственно и для нас безразлично, реалистична ли, натуралистична или фантастична наша поэзия: за исключением своей отправной точки она не ставит себя ни в какие отношения к миру, не координируется с ним"[68].

"Слово шире смысла" – заявляет Крученых в "Новых путях слова", ведь "слово (и составляющее его – звуки) не только куцая мысль, не только логика, но, главным образом, заумное (иррациональные части, мистические и эстетические)… В слове важна каждая буква, каждый звук!"[69]

Из этого главного положения следствием являются такие постулаты, как невозможность перевода с одного языка на другой, ибо полностью меняется фонетическая структура текста (Крученых), поиск вселенского поэтического языка путем, к примеру, "склонения корней", когда, как в арабском языке, в слове меняются корневые гласные (Хлебников), или упразднение коммуникативной функция языка вследствие грядущей ненужности жизни в обществе (Игнатьев).

При таком теоретическом посыле сами собой разумеются следующие нововведения: "осмысленные неологизмы, смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы" (Северянин)[70], "обновление ритма и рифмы, словотворчество, сдвиг смысловой и формальный" (Игнатьев), "увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами, непреодолимая ненависть к существовавшему до них языку" ("Пощечина общественному вкусу")[71], "расшатывание синтаксиса, содержание слов по их начертательной и фонетической характеристике, осознание роли приставок и суффиксов, отрицание правописания, сокрушение ритма, поэтический размер живого разговорного слова, рождение нового свободного ритма " ("Садок судей II")[72].

 "Живописцы будетляне любят пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями (заумный язык). Этим достигается наибольшая выразительность и этим именно отличается язык стремительной современности, уничтоживший прежний застывший язык" – подытоживают свои рассуждения Хлебников и Крученых в "Слове как таковом"[73].

Крученых кристаллизует затем эту мысль в листовке "Декларация заумного языка" (Баку, 1921): "Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения (не застывшим), заумным. Общий язык связывает, свободный позволяет выразиться полнее.

Заумь – первоначальная (исторически и индивидуально) форма поэзии.

Заумь пробуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскорбляя ее ничем конкретным. От смысла слово сокращается, корчится, каменеет, заумь же дикая, пламенная, взрывная (дикий рай, огненные языки, пылающий уголь).

Заумь – самое всеобщее искусство."

III. Значение манифестов футуристов и футуризма как литературного течения для литературы и критики начала XX в

Появление футуристов, свойственные им экстравагантность и эпатаж вызвали скепсис у критиков. Они восприняли это только как рекламу, без которой не обходится никто, самоутверждаясь в литературе. Георгий Братов отмечал: "В свое время В. Брюсов писал лиловые опусы о бледных ногах… А теперь Брюсов ведет беллетристический отдел в основательнейшей "Русской мысли"[74]. Газеты пестрели заголовками вроде "Поэзия свихнувшихся мозгов", "Рыцари безумия", появлялись книги на тему "футуризм и сумасшествие" с научным сопоставлением творчества футуристов и душевнобольных.

Однако футуристы заставили говорить о себе серьезно не только своим активным участием в литературной и искусствоведческой полемике тех лет, или действительной популярностью, или открытиями в области языкового творчества, но в первую очередь тем, что из их рядов вышли крупнейшие фигуры мировой литературы и филологии: В. Маяковский, В. Хлебников, Б. Пастернак, Р. Якобсон, В. Шкловский и другие.

В советское время футуризму отводилась роль приметы экстравагантной юности Маяковского, и не более. Полновесные публикации текстов его представителей и исследования их творчества издаются у нас в стране только в последние годы (см. Библиографию), так что всеохватное понимание этого явления литературы и искусства начала XX века по-прежнему остается в будущем.

 

Библиография.

 

Бобринская, Е. А. Футуризм М. 2000

Бобринская, Е. А. Футуризм и кубофутуризм. М., 2000

Марков, В.Ф. История русского футуризма. М., 2000

Терехина,В.Н., Зименков А.П., сост. Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999

 

2003

 

Д. Рылов

Ницше. Рождение трагедии из духа музыки.

Реферат-резюме.

 

По форме это произведение – книга учёного по сугубо профессиональным вопросам. По сути – такое исследование становится способом рассуждения о современности, некоей призмой, через которую смотрит исследователь.

Ницше прежде всего отказывает Древней Греции в весёлости в форме ничем не нарушаемого благополучия, каковое мнение о ней распространено. Ибо тогда непонятно, откуда среди этого веселья появилась греческая трагедия.

Для понимания этого явления Ницше говорит о двух началах, на стыке которых сложилась древнегреческая трагедия – дионисийское начало, от имени бога Диониса, и аполлоническое. Аполлон, Феб – бог сна и искусства, поскольку сон через фантазию связан с искусством. Дионисийство – нарушение principii individuationis, уничтожение индивидуальности.

Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя - скоро умереть. Индивидуум сам по себе ничего не стоит, единение людей, род, важнее.

Соединение этих двух начал рождает трагедию. Ницше продолжает мысль Шопенгауэра: за всем стоит бездна, лучшее выражение бездны – музыка. Мудрец прозревает и видит бездну, что ведёт к страданиям, но именно они делают иллюзию прекрасной, отчего приходит утешение. Красота есть страдание. Истинное искусство, истинная музыка может быть только скорбной. Таким образом происходит метафизическое утешение, примирение человека с судьбой.

Царь Эдип – благородный человек, который, несмотря на всю свою мудрость, предназначен к заблуждениям и бедствиям: разрешая процесс, судья шаг за шагом движется к собственной необратимой гибели… острие мудрости обращается против мудреца. Таким способом, при помощи трагедии, эллин приходит к высшему постижению бытия. Но потом появляется Сократ.

Творчество, важнейший для Ницше акт, должен происходить инстинктивно, а сознание может критиковать и отклонять, Сократ же патологичен, у него, наоборот, сознание творит, а инстинкт становится критиком. Сознание преобладает над естественностью.

Сократ создаёт опасную иллюзию, что разуму подвластно всё, что мышление не только может познать бытие, но даже исправить его, откуда появляется оптимизм теоретического человека. Теоретического человека более занимает искание истины, чем она сама… Быть может существует область мудрости, из которой логик изгнан? Такой областью мудрости для Ницше является трагическое познание, которое, чтобы быть выносимым, нуждается в целебной силе искусства. Сократ же раскалывает человека, нарушает его гармонию с миром и с собой.

Отмирание религии связано с систематизацией мифических предпосылок религии под рассудочным руководством ортодоксального догматизма. Естественная религиозность превращается в патологию, ложное мнение о греческой весёлости как раз и происходит, по Ницше, из сократовской старческой поры эллинизма, о которой можно сказать словами надгробной надписи старцем – легкомыслен и причудлив – бесплодное наслаждение существованием.

Трагедия в это время утрачивает свой высокий статус и говорит устами Еврипида о повседневной жизни, а о ней каждый зритель способен выразить своё суждение, тогда как раньше он мог только благоговейно внимать.

Трансцендентальная справедливость в развязке Эсхила унижена до плоского и дерзкого принципа поэтической справедливости с его deus ex machina у Еврипида. Следует возвратиться к дохристианской, досократической эпохе. И эта мысль относится уже к современной Ницше Германии.

Учение трагедии – взгляд на индивидуацию как изначальную причину зла, а искусство как  радостную надежду на возможность разрушения заклятия индивидуации, как предчувствие вновь восстановленного единства…

Семитскому мифу о грехопадении следует противопоставить арийский миф о краже огня, греческий, немецкий миф.

Пусть никто не старается ослабить в нас веру в ещё предстоящее возрождение эллинской древности; этой верой питается наша надежда на обновление немецкого духа чарами музыкального огня.

 

 

2003